Воспоминания фаворитки [= Исповедь фаворитки ] - Александр Дюма

Увы, так оно и было, и я признаюсь, что моя жестокость к этому воплощению совершенства и упорство, с каким я старалась удалить от нее ее супруга и помешать ему увидеться с ней, ныне стали для меня причиною горчайших угрызений совести.

Пусть читатель судит сам, какое смятение охватило меня, когда, войдя в апартаменты, снятые для Нельсона, я застала там его почтенного отца, старца восьмидесяти с лишним лет, ожидающего его в компании женщины, в которой, хотя мы никогда не встречались, я тотчас узнала леди Нельсон.

У меня так сжалось сердце, потрясение было так велико, что я едва не лишилась чувств.

Нельсон повернулся ко мне. Увидев, что я бледна и судорожно сжимаю зубы, он тотчас и сам стал таким же жестоким, как я.

Направившись прямо к своему отцу, он горячо обнял его, но с женой поздоровался так холодно, словно перед ним была незнакомка.

Она тоже сильно побледнела и бросила на меня взгляд, который привел меня в отчаяние, поскольку я угадала в нем скорее жалость, чем ненависть. Потом она оперлась на руку отца Нельсона и склонилась к нему, словно желая спрятать свое полное боли лицо в седых кудрях старца.

Я вышла из комнаты и удалилась в апартаменты, предназначенные нам как временное пристанище.

Нельсон тотчас пришел туда вслед за мной и, упав к моим ногам, поклялся, что леди Нельсон всегда будет для него не более чем сестрой. Заметив, что это обещание не смогло вполне успокоить меня (прости ему, Господи, такую клятву, а мне — что я вынудила его к этому!), он поклялся, что никогда ее более не увидит иначе как только в моем присутствии.

На следующий день было воскресение, и лорд-мэр, который хотел устроить празднество в честь Нельсона, был принужден перенести его на понедельник: англичане так свято чтут воскресный день, что не могут себе позволить посвятить его каким бы то ни было мирским занятиям.

Итак, в понедельник Нельсон отправился в Сити, однако на Ладгейт-Хилл народ выпряг лошадей из его экипажа и с неистовыми криками «ура!» провез его по всей длинной Гилд-Холл; когда он проезжал мимо Чипсайда, женщины, толпясь у окон, приветствовали его восторженными восклицаниями и махали платочками.

После подобающих случаю тостов Нельсона попросили принять в дар шпагу, которую единогласно постановили ему преподнести. Он прошел под триумфальную арку, воздвигнутую для него; под аркой его ждал казначей Сити, обратившийся к нему с речью; он же отвечал так:

— Сэр, с чувством величайшей гордости и самой глубокой признательности я принимаю от почтенной палаты это свидетельство одобрения моих действий; теперь, с этой шпагой, — и он поднял ее над головой — я надеюсь покорить нашего закоренелого и беспощадного врага, ибо, пока он не покорен, наша страна не может рассчитывать на надежный и почетный мир.

Итак, уже тогда Нельсон, произнося подобные слова, взял на себя обязательства, несовместимые с теми надеждами на отдых, которые он питал, возвращаясь в Англию.

В день своего прибытия, то есть 8 ноября, милорд отправился в Адмиралтейство, чтобы нанести визит лорду Спенсеру, своему другу; в разговоре с ним он выразил желание оставить службу, ссылаясь на свое плохое здоровье — повод, которым в таких случаях пользуются чаще всего.

В ответ на подобные речи лорд Спенсер только усмехнулся, заметив, что желает ему нового здоровья и нового Абукира.

Первого января 1801 года Нельсон получил повышение: ему сообщили, что он назначен вице-адмиралом голубой эскадры — так его одновременно вознаграждали и продвигали по службе. В тот же день, примирившись с мыслью о море и той полной риска жизнью, что была его призванием, он перенес свой вымпел на корабль «Святой Иосиф», находившийся тогда в Плимуте.

Я между тем чувствовала, что близок день моего разрешения от бремени. По всей вероятности, уже в феврале мне предстояло произвести на свет дитя, которое я таила от всего света старательно и даже, я бы сказала, мучительно. При дворе в Вене, в гостях у эрцгерцога Карла, в Гамбурге, вынужденная появляться в свете в парадном наряде, затянувшись в корсет до последних пределов терпения, я все время своей беременности страдала от дурноты и спазмов, ужасно обеспокоивших сэра Уильяма — он, однако же, ни о чем не догадывался. Тому порукой письмо, что он однажды написал Нельсону. Там говорилось:

«У Эммы больной желудок, ее мучают конвульсии и тошнота. Я считаю, что ей необходимо принимать рвотное».

По прибытии в Лондон мне пришлось держаться еще более осмотрительно, чем в Вене, Дрездене или Гамбурге, ведь здесь было все семейство Нельсона — отец, брат, даже жена; поэтому я уговорила сэра Уильяма покинуть гостиницу Нерота и перебраться в расположенный в конце Пикадилли у самого Грин-парка дом лорда Гринвилла, приходившегося моему супругу племянником.

При всем желании оставаться подле меня в то время, когда мое состояние внушало ему живейшие опасения, Нельсон был вынужден 13 января отправиться в Плимут. Прибыв туда 17-го, он тотчас обосновался на борту «Святого Иосифа».

Девятнадцатого он писал мне:

«До сего дня я был поистине несчастен, дорогая леди Гамильтон, ибо не получал писем от Вас; боюсь, что мне еще предстоит ждать их не один день. Но каким же глупцом я был, полагая, что кто-то может оказаться деятельнее меня самого!.. Сегодня я получил приказ поступить в распоряжение лорда Сент-Винцента, однако приказа сниматься с якоря все еще нет, так что мы отплывем к Форбэ, вероятно, в пятницу вечером либо в субботу утром.

Мой глаз и впрямь не в порядке, я показал его флотскому лекарю, и тот запретил мне браться за перо; между тем мне необходимо еще сегодня написать лорду Спенсеру, Сент-Винценту и Дэйвисону. Но будьте спокойны: Вы единственная женщина, которой я пишу. Доктор еще сказал, что мне надо есть только наилегчайшие кушанья, не прикасаться ни к вину, ни к портеру, и, наконец, я должен сидеть в затемненной комнате и иметь на глазах повязку из зеленой ткани. Не угодно ли Вам, мой дорогой друг, изготовить для меня таких одну-две? Я никого, кроме Вас, не хочу об этом просить. Должно быть, я мараю слишком много бумаги, отсюда и такой недуг.

Не стоило бы и поднимать шум из-за моей хвори, но когда я разлучен с Вами, я, к несчастью, все время усугубляю ее.

Не забывайте, дорогая леди, Вашего навсегда любящего и преданного

Г. Нельсона».

Три недели спустя я получила еще одно послание:

«Дорогая леди, мистер Дэйвисон пожелал как особой привилегии права передать Вам мой ответ на Ваше милое письмо, и я уверен, что он в точности это исполнит. Я пребываю в смятении чувств, и если бы страна не требовала от меня всех моих сил и способностей для служения ей, я бы сам поспешил доставить Вам собственное послание. Но я знаю, мой дорогой друг, что Вы истинная и преданная англичанка: тот, кто отказался бы защищать короля, законы и все, чем мы дорожим, стал бы Вам ненавистен. Это Вы, женщины, делаете из нас героев, и если мы гибнем на полях чести, то продолжаем жить в сердцах прелестных созданий, которые любили нас. А Вы, моя милая и почитаемая подруга, Вы первая и лучшая среди всех существ Вашего пола. Я объехал весь свет, но ни в одном уголке мира не встречал равной Вам или хотя бы такой, какую можно было бы с Вами сравнить. Вы умеете ценить доблесть, честь, добродетель, и для Вас не важно, является ли их обладатель принцем, герцогом, лордом или крестьянином.